На конкурсе чтецов
Меня боженька обделил усидчивостью и хорошими мозгами, но дал великолепную память и эмоциональность. Так я всю школу был тупеньким ранимым справочником чего угодно.
Казалось бы — ну есть память, так в чём же проблема с учёбой? А вот в том, что запоминать я умел, а понимать и анализировать запомненную информацию мог далеко не всегда.
Зато стихи у доски читал отменно. И тут играла не малую роль моя эмоциональность: меня всегда потрясали поэты с их умением дотянуться до глубины души, — так что я мог душераздирающе с хрипотцой шептать что-то очень грустное, или, ни грамма ни стесняясь, громко и с чувством почти выкрикивать лозунги, если они были в стихотворении. И на лице всегда были соответствующие эмоции.
Сейчас уже взрослая жизнь наложила свой отпечаток, и я не веду себя, как ребёнок. Часто краснею, если знакомые припоминают мне что-либо чересчур трогательное из детства.
Когда пересматриваю видео с Новогодней ёлки в детском саду, всё никак не могу понять, ну как вообще можно было собрать всю скорбь мира на детском лице, поставить брови таким "домиком", что они почти нарушили анатомию лицевых мышц, и упасть на колени, пока рассказываешь восемь строчек про белочку, потерявшую орешки?
Бедный дед мороз тогда был нанятый из спец организации, а не как обычно — переодетая нянечка. Он тогда просто не был готов лицезреть такое и реально испугался. Я как раненный олень валялся на полу в музыкальном зале, чуть не соскребая ногтями ковролин из-за душевной боли за белочку. Родители еле сдерживали смех, а оператор всё же гоготнул за кадром.
Так я и жил, раз за разом вводя в ступор всех, кто слушал стихи в моём исполнении, пока меня не заметила учительница из параллельного класса. Она пришла поболтать с нашей классной руководительницей во время урока, когда мы всем классом сдавали длинное стихотворение про лебедя.
А что ещё делать, пока дети мнутся у доски? Только делать вид, что слушаешь и ставить пятёрки и четвёрки. Вот они и уселись вдвоём на задние парты и кивали нам не в такт, перешёптываясь между собой. Когда вышел я и устроил привычный для одноклассников концерт, "гостевая" учительница чуть не забилась в угол от моей подачи.
С тех пор моя спокойная жизнь закончилась. Учительница сказала, что такой шанс терять нельзя, и начала бегать со мной по всем возможным конкурсам чтецов. В началке я выиграл все районные и городские, выступал в мэрии на день культуры. Короче, за честь школы меня таскали везде, где только можно.
С переходом в среднюю школу меня передали учительнице по литературе на попечение. Она меня серьёзно принялась дрессировать: часовые упражнения на дикцию, после которых болели щёки и челюсть, отваливался язык, а я готов был лезть на стенку. По-моему, где-то у неё точно завалялся диплом логопеда. Она ставила мне речь, мимику, подачу со сцены, ещё сильнее тренировала память длинной прозой, которую запоминать намного сложнее, чем поэзию.
Выдрессировала: мы взяли первое место по городу среди двенадцатилетних чтецов. Летом внезапно она пришла к нам домой и сказала, что проходят межобластные отборочные туры во всероссийскую олимпиаду. Мне вручили стихотворение, сказали, что это просто отборочные, я сам выучу и отрепетирую без учительницы, а она просто отвезёт меня в назначенный день на конкурс. Я согласился.
Учительница велела один раз пробно прочитать при ней. И я… не смог. Стихотворение было о войне, длинное, называлось "Варварство". Про расстрел, в частности расстрел маленького ребёнка на руках у матери, который просил у неё защиты. А она просто держала его крепче, чтобы не вырывался, успокаивала и говорила, что надо совсем немножко перетерпеть и больше не будет больно. Просила малолетнего сына не прятать голову, чтобы в него точно попала пуля, и случайно не закопали ещё живым.
Я тогда задохнулся из-за комка в горле. На середине не смог дальше читать. Сказал учительнице, что не расскажу это стихотворение, оно слишком задевает за живое, я обязательно запнусь или замолчу. Учительница отмахнулась: "ты в первый раз читаешь, поэтому так всё воспринял. Выучишь, сто раз проговоришь, на сто первый уже на автомате и смысл потеряешь". И ушла.
А я сел учить. Читал и не мог делать это с выражением. Голос не слушался, как обычно, а становился деревянным: лишь бы не заплакать. Я специально читал сто раз подряд. И даже на сто первый не получилось абстрагироваться от того, что там написано.
С горем пополам выучил всё идеально. Настолько идеально, что даже страшно. На конкурсе, стоя в очереди за сценой, перед которой сидела комиссия с расплывшимися по морщинам около старых губ помадой, не знал, как вообще перед ними выступать. Они уже столько всего переслушали, что и не вникали в слова, а, как собаки, реагировали на эмоции в голосах. Хотя иногда на выступающих детей даже смотрели.
Вокруг подопечных бегали учителя и повторяли, как попугаи, "главное, с чувством, с эмоциями, пропусти всё через себя!". Моя учительница тоже решила не отставать и сказала, что мой язык уже запомнил все слова, так что я не ошибусь и не запнусь, мне нужно просто расслабиться и вникнуть в суть того, о чём я рассказываю, как бы прожить это стихотворение.
Я как-то на автомате ей кивнул, и вплоть до своей очереди старался вообще не думать о своём произведении. Вышел из-за кулис, встал, где положено, начал читать выразительно, но всё таки на автомате, и это было именно выражение, а не эмоции. Комиссия даже глаз не подняла.
Ни одна из тёток на меня не смотрела. Признаться, это задело за живое. Я в стольких конкурсах участвовал, от меня чаще не отрывали взгляда, а тут даже мельком не глянули. Гордость взяла, я решил, что плевать на всё, я расскажу стихотворение лучше всех, выложусь на все сто процентов, как я и умею, пропущу через себя все эмоции и перестану сдерживаться. И начал совсем по-другому…
Тётки напротив подняли глаза, две переплели пальцы и положили на них подбородки, одна прищурилась, последняя просто сверлила взглядом. Я без проблем дошёл до середины и тут опять почувствовал, как будто в первый раз читаю этот стих.
Дитя, что ей всего дороже,
Нагнувшись, подняла двумя руками мать,
Прижала к сердцу, против дула прямо…
— Я, мама, жить хочу. Не надо, мама!
Пусти меня, пусти! Чего ты ждешь? —
И хочет вырваться из рук ребенок.
И я прямо на сцене зарыдал. Несколько секунд даже не сдерживался, просто плакал в голос, потом пытался продолжать ещё две строчки сквозь плач. А потом вдруг резко понял, что реву на сцене, и все — вообще все — на меня пялятся. Замолчал и ушёл.
Учительница меня увела из зала и умыла. Оставила в коридоре, а сама отпросилась послушать других детей. Я кивнул и остался, чтобы успокоиться. В голове был какой-то вакуум.
В середине мероприятия сделали перерыв. Учительница повела меня в местную столовую и купила шоколадку. Пока я тихо жевал, обдумывая своё поведение и внезапную неконтролируемую слабость, в столовую пришли члены комиссии. Встали специально рядом с нами и начали громко, специально, чтобы мы с учительницей услышали, обсуждать детей.
— Ну это надо же, какие в этом году слабые попадаются! Через одного запинаются и не помнят текст, картавят, мямлят. А хуже всех этот, который заплакал на сцене. Не по зубам ему нормальные серьёзные произведения, позорище.
— Это его наставница виновата. Думаете, он сам до такого додумался? Там сто процентов учительница сделала ставку на то, что мы разомлеем, когда ребёнок перед нами будет читать что-то о войне. Не рассчитала только, что мы такого уже наслушались, а вот ученик у неё совсем не подготовился.
— А может, наоборот, специально велела ему заплакать?
— Тогда им не к нам, а в театральное!
— Да можно сразу в политику, там таких притворщиков любят.
И ушли. Учительница по пути домой всё ругалась на них вслух, а я не понял: как можно ставить в судьи людей, которые вообще никак не реагируют на военную поэзию? То есть для них же абсолютно ничего не значит, когда пишут об убийствах, пытках и сломанных судьбах. Заплакать было стыдно, да. А быть таким бездушным, как они, разве нет?
"Варварство", 1943, Муса Джалиль.
Они с детьми погнали матерей
И яму рыть заставили, а сами
Они стояли, кучка дикарей,
И хриплыми смеялись голосами.
У края бездны выстроили в ряд
Бессильных женщин, худеньких ребят.
Пришел хмельной майор и медными глазами
Окинул обреченных… Мутный дождь
Гудел в листве соседних рощ
И на полях, одетых мглою,
И тучи опустились над землею,
Друг друга с бешенством гоня…
Нет, этого я не забуду дня,
Я не забуду никогда, вовеки!
Я видел: плакали, как дети, реки,
И в ярости рыдала мать-земля.
Своими видел я глазами,
Как солнце скорбное, омытое слезами,
Сквозь тучу вышло на поля,
В последний раз детей поцеловало,
В последний раз…
Шумел осенний лес. Казалось, что сейчас
Он обезумел. Гневно бушевала
Его листва. Сгущалась мгла вокруг.
Я слышал: мощный дуб свалился вдруг,
Он падал, издавая вздох тяжёлый.
Детей внезапно охватил испуг, —
Прижались к матерям, цепляясь за подолы.
И выстрела раздался резкий звук,
Прервав проклятье,
Что вырвалось у женщины одной,
Ребёнок, мальчуган больной,
Головку спрятал в складках платья
Еще не старой женщины. Она
Смотрела, ужаса полна.
Как не лишиться ей рассудка!
Всё понял, понял всё малютка.
— Спрячь, мамочка, меня! Не надо умирать! —
Он плачет и, как лист, сдержать не может дрожи.
Дитя, что ей всего дороже,
Нагнувшись, подняла двумя руками мать,
Прижала к сердцу, против дула прямо…
— Я, мама, жить хочу. Не надо, мама!
Пусти меня, пусти! Чего ты ждешь? —
И хочет вырваться из рук ребёнок,
И страшен плач, и голос тонок,
И в сердце он вонзается, как нож.
— Не бойся, мальчик мой.
Сейчас вздохнешь ты вольно.
Закрой глаза, но голову не прячь,
Чтобы тебя живым не закопал палач.
Терпи, сынок, терпи. Сейчас не будет больно. —
И он закрыл глаза. И заалела кровь,
По шее лентой красной извиваясь.
Две жизни наземь падают, сливаясь,
Две жизни и одна любовь!
Гром грянул. Ветер свистнул в тучах.
Заплакала земля в тоске глухой.
О, сколько слёз, горячих и горючих!
Земля моя, скажи мне, что с тобой!
Ты часто горе видела людское,
Ты миллионы лет цвела для нас,
Но испытала ль ты хотя бы раз
Такой позор и варварство такое?
Страна моя, враги тебе грозят,
Но выше подними великой правды знамя,
Омой его земли кровавыми слезами,
И пусть его лучи пронзят,
Пусть уничтожат беспощадно
Тех варваров, тех дикарей,
Что кровь детей глотают жадно,
Кровь наших матерей…